Родился 21 февраля 1938 года в г. Чаусы Могилевской области. С 1966 года живет в Светлогорске.

Почти 35 лет отдал работе в районной газете «Светлагорскія навіны». Один из инициаторов и создателей городской картинной галереи «Традиция» (1992). С 1992 по 2008 годы являлся руководителем галереи. Неоднократно избирался депутатом городского Совета, был председателем Светлогорского райкома профсоюза работников культуры, руководителем районной организации Союза журналистов, помощником депутата Верховного Совета БССР, а затем Палаты представителей Национального собрания Республики Беларусь А.С. Якобсона, первым председателем районной организации Общества белорусского языка, руководителем районного литературного объединения.

Награжден нагрудным знаком Министерства культуры РБ «За личный вклад в развитие культуры Беларуси», Почетными грамотами Республиканского комитета по печати, Министерства культуры РБ, Гомельского облисполкома и другими. В 2001 году присвоено звание Почетного гражданина города Светлогорска.

Член Союза журналистов СССР с 1965 года (теперь Белорусского Союза журналистов). С 1990 года – член Союза писателей СССР. Сейчас – член Союзов белорусских и российских писателей.

Стихи И. Котлярова публиковались в журналах «Знамя», «Юность», «Нева», «Аврора», «Форум», «Смена», «Неман», «Немига», «Новый журнал» (Нью-Йорк), в альманахах «День поэзии» (Москва), «Поэтический Олимп» (Москва), «Встречи» (Филадельфия), в «Литературной газете», «Литературной России» и др. изданиях.

Автор поэтических книг: «Мой ровесник» (1975), «Конфетное дерево» (1980), «Друзья мои – свидетели мои» (1981), «Здесь, на трепетной земле» (1989), «На расстоянии взгляда и души» (1990), «А душа и в молитве болит» (1994), «Наш двор» (1997), «Но даже умираем, чтобы жить» (1999), «Россыпь» (2000), «Земля простит, но не прощает небо» (2001), «Куда б ни шел – иду к своей судьбе» (2002), «Вечное время во мне» (2003), «Сам себе дорога» (2004), «И гром, словно эхо войны» (2005) и др.

******************

О своем детстве, в котором у него не было детства (М. Горький), о нелегком взрослении, становлении и возмужании, первой любви, а затем классическом возвращении к истокам на новом, более высоком, выстраданном и осмысленном уровне, поведал уже немолодой поэт в лирически-философской исповеди «И гром, словно эхо войны» («Мастацкая літаратура», 2005). Хотя в подзаголовке подчеркивается традиционный в таких случаях термин – стихи, перед нами не просто сборник определенных текстов, объединенных тематически или хронологически, а действительно (так всегда у И.Котлярова) книга со своей идеей, концепцией, наконец, поэтикой. Последнее подчеркивается даже внешне, графически, только 10 стихотворений из 160 имеют названия, да еще венок сонетов, посвященных памяти отца. Главное литературное издательство страны отметило подобную особенность манеры автора, назвав в аннотации книгу «повестью в стихах». С этим можно было бы согласиться, уточнив, правда, что перед нами скорее всего не классическая повесть, а киноповесть, ибо вся образная система подчинена скорее законам синематографа, а не изящного искусства (еще раз оговоримся, что подчеркиваем мы и выделяем внешнюю структуру и композицию. Архаизм синематограф свидетельствует о выразительном доминировании закона или принципа классического черно-белого кино раннего периода становления, пожалуй, даже дозвукового («великого немого»), в котором решает все картинка, а также изящно осмысленное чередование близких и дальних планов, выразительно-доказательное использование элементов быта, экскурсов в прошлое, фантазий, основанных на исключительной реальности. Подобный эстетический прием позволяет с граничной мерой достоверности совершить путешествие во времени, вернуться к истокам времен, когда мир еще был текучим, когда не знаешь, «какой от рождения год?», и где ты находишься, «что вдруг за поросшей оградой?» То есть туда, где пространство и время еще не разделены, ибо «спасительной веет прохладой с той тропинки, где мама идет». Образ матери освящает книгу, в очередной раз опровергая прославленный афоризм – «У войны не женское лицо». Калейдоскоп детских впечатлений чрезвычайно контрастен. Несколько светлых снимков – «Мама – совсем молодая в отблесках этого дня»; «Все плачет от радости мама» сменяются трагически черными – «А мама шла лишь силою души – Картошку надо детям отнести»; «Что снег идет, что тьма дорогу прячет. И на мешке сидит она и плачет»; «Но с немым и усталым укором обернулась и глянула мать».

И. Котляров сознательно подчеркивает безвременье событийности – «И в каком лихоимном году?», ведь это могло быть и в годы войны, и в годы скитаний, и в годы исхода. Не случайно мать умирает именно в день Победы, успев передать записку детям с простым кусочком рафинада. Трагедию мальчика, у которого рушится мир, подчеркивает обыгрывание классического «Мама мыла раму», ибо именно цепляясь за раму ты можешь дотянуться до окна и увидеть умирающую мать. Его отношение к самому родному человеку сродни чувству горячо любимого М.Богдановича, тоже потерявшего мать в 5 лет и помнившего о родимой всю жизнь. Физически мать поэта уходит («где мать от голода умрет – моложе молодых»), но она навсегда остается с сыночком, предупреждает его о близкой трагедии; из далекой чауской могилы стала на его пути, попросила, нет, не пустила его совершить страшное; она ему передала свой поэтический дар, научила видеть прекрасное в мире.

Мать становится мерилом всех ценностей. И не только для маленького Изяслава, но и Изяслава Григорьевича, который постепенно становится старше своих родителей.

Невидимая виртуальная камера поэтической машины времени показывает оглохшую больницу, заплаканные лица, подводу, гроб и маму в том гробу; Коптилка. Холод. Полутьма и смрад подвала, в который так не хочется возвращаться (лучше ночевать в стогу); вагон, в котором везут вшивых детей, в одном из которых можно узнать будущего поэта, отец, мачеха. – И гром, словно эхо войны, в кустах за Днепром затихает.

Широкими, шероховатыми мазками автор показывает себя, уже узнаваемого, но совсем наивного, боящегося шинели, которая, «как седая гора, ползет со спинки стула», взрослеющего прямо на глазах во смраде подвала, где вода замерзает, где гасят коптилку, чтобы сэкономить керосин (вынужден идти читать под лунный свет), откуда опять почти по-горьковски («Ну, Алексей, ты не медаль, нечего тебе на шее висеть, иди в люди»): «Восемь классов – немало, чтобы рабочим стал…» – мачеха так сказала, а отец – промолчал», пустили вслед за отцовской спиной в дымные радуги пыли фабрики обувной.

Это и наивное желание собственной смерти, чтобы Лилька из параллельного класса заплакала, или не менее радостное стремление стать горбатым, чтобы тебя пригласили в «кинуху». Это и ласки несчастной женщины, которая рвется не к мальчишке с бравадой блатной, а к тому, кто погиб на войне. Он, по существу, медиум, посредством которого тот, далекий и мертвый, прикасается к ее грудям, рвущим от желания тесную кофточку.

Он уже знает, что умрет (ведь кто родился, умирает). Страх смерти, еще исключительно интуитивный, настолько впечатлил сознание мальчишки, что он, только начиная осознавать себя, плакал от того, что должен умереть. И эта вечная тема – жизнь, вечная тема – смерть станут определяющими в его творчестве, с закономерными возрастными коррективами. И заметно повлияют на жанрово-тематическую структуру произведений, их форму, обусловят закономерно-устойчивый интерес к классическим формам. Но жить надо не только за себя, но и за отцов, не вернувшихся с войны. Тем более, что процесс умирания – это приучение смотреть не подавленно, а отрешенно, ибо надо становиться не жильцом, а посторонним зрителем («Памяти учителя П.Ф.Мищенко»). Лирический герой сам себя после облучения и операций отлучал от солнышка, от жены, сыновей и дочки, но так и умер – не отлученный, ибо вид леса, поля, полусумрака зеленого заглушали в нем неуемную боль.

Тем более, что будущий поэт попадает в ситуации, из которых гораздо ближе «к тюрьме, чем к университету». В исповеди И.Котлярова очень много черного, цвета смерти. Однако это все не ожесточает сердце поэта. Наоборот, у него происходит аберрация зрения, он по существу становится на путь Ремарка, и постепенно забывается холод, голод, цинга, короста, перхоть, вши, юношеские банды, жестокие и опасные, подвал с коптилкой, даже мачеха. Хочется вернуться не к ним, хочется вернуться в детство, которого не было, в юность, которая не состоялась, в молодость, которая не повторится. Это он и совершает в венке сонетов «Отец, отец…», в котором с высоты всепрощающей временной дали забывает детские обиды, узнает в единственно родном человеке собственные черты и, узнавая себя, постигает его, сказав наконец то, что надо было сказать два десятилетия назад. Он молится по-своему: «Дай мне себе не солгать! Если себе не солгу, может быть, правду сказать людям о людях смогу».