Коллекция историй о наших дедах и прадедах, участниках Великой Отечественной войны, собранная в рамках конкурса «Мой род – моя гордость!» (номинация «Написание семейной истории на тему “Военные страницы моей родословной”»).

3 место. Воспоминания о войне моего дедушки
Телегина Валентина Семеновича

Солдатская кухня.
Снимок носит иллюстративный характер

Жил я в Гудермесе, в чеченском городе. Чеченцев в нем не было. Их выслали в войну в дальний Казахстан за то, что они ждали Гитлера, чтобы с ним вместе воевать против русских. Еще была война, 1944 год, вот весной их погрузили всех, и детей тоже, в холодные вагоны. По дороге много чеченцев погибли, особенно много умерло детей и старых людей.

А русские, украинцы стали заселять дома чеченцев и жили в них.

Мы жили в доме, который отец купил еще в 1939, раньше, чем уехали чеченцы. Дом был из самана, так называются большие кирпичи из глины, которую замесили с соломой и высушили на солнце, но не выжигали в печи, как настоящий кирпич. У многих и вообще дома назывались мазанки, это когда дом сплетут из хвороста между столбами и обмажут глиной.

В войну было холодно и нечего было есть. У нас во дворе стояла солдатская кухня, такой большой котел на колесах с крышкой сверху и печкой внизу. Солдаты готовились выселять чеченцев, о чем никто не знал, такая была военная тайна. Даже командиры не знали. Я и мои братья крутились около бойцов и повар давал иногда и нам гречневой каши, но чаще мы отскребали ее в котле. Каша была очень вкусная и ее вкус и запах я узнаю из сотни других запахов.

Когда солдаты уехали, уехала с ними и кухня. Нам с братьями давали пенсию и карточки на 300 г. хлеба на каждого и нам постоянно хотелось есть. Летом было проще. Мы искали съедобные коренья, самые вкусные из них были корни «сладкого корня», он был сладким и мы его жевали, сосали и у нас в углах рта всегда была чернота от немытого корня. Ели мы цветы белой акации, стручки сладкой акации, тутовник. У тутовника черный цвет, а потому во время созревания этой древесной ягоды мы, пацаны и девчонки, ходили с черными лицами и ладонями рук. Помню вяжущий вкус клубней подснежника.

Лакомством были воробьи, которых мы отстреливали из рогаток и жарили на костре.

Помню, что мы бегали на поле, на котором комбайном скосили пшеницу. Комбайны теряли часть колосков, они при срезании отлетали и оставались на земле. Мы собирали колоски, дома их молотили вручную, пшеницу мололи на ручной мельнице, Мама сеяла помол из муки, пекла нам блины, ели мы их с растительным маслом. Блинов мы ели столько, сколько вмещал живот. Вкус их бесподобный, запах хлеба повергал нас, детей, в какое-то блаженство. Мы все ели с аппетитом и много, потому что росли. Зимой снова была пайка хлеба с луком, лука больше.

Хочу еще рассказать, как нас гоняли объездчики. Это дяди, которые ездили на конях и гоняли всех, кто собирал колоски на поле после комбайна. Кони нам казались огромными чудовищами, а объездчик с плетью - самым страшным, так как если он догонял детей, то бил плетью из кожи или проще - кнутом. Завидя вдали объездчика, мы опрометью мчались к спасительному кустарниковому дубовому лесу, где и прятались, казалось, что сердце стучит, как молот кузнеца и объездчик может услышать.

Как-то Мама пришла с пайкой хлеба поздно, положила «чернушку» на стол и, глядя на нас сказала: «вот, Бог послал». Обидно мне стало за Маму и я сказал, что не Бог послал, а ты принесла и почему-то стал улыбаться. Я уж потом подумал, что моя улыбка была для Мамы противной, так как она, не найдя ничего другого, запустила в меня булкой черного хлеба. Я успел увернуться, так как булка летела мне в лицо, а сидел я на подоконнике, и булка угодила в стекло. Мама сказала, что всех нас Бог наказал - лишил куска хлеба. Она плакала от досады и безысходности. Хлеб она обрезала, корки выбросила, они были натыканы стеклами, а середину поделила, нам попало вдвое, а то и втрое меньше обычного. Было досадно.

Я долго думал, правильно ли я сделал, что убрал лицо. Не думает, наверное, ребенок о хлебе насущном, когда тот кирпичом летит в лицо. Мама думала о большем. Она знала, что нет денег вставить стекло. Выбито было два стекла, хлеб пролетел через две рамы. Потом переставили в наружную раму, а первую сожгли, когда дрова кончились.

Крепкие зимы были в 40-е годы. Вспомню, аж пальцы на ногах мерзнуть начинают.

Когда я был маленьким, была война. Все тогда было для фронта, чтобы победили. Постоянно хотелось есть. На меня и моих братьев Мама получала 900 г. хлеба. За ним мы по очереди стояли весь день в магазине, приносили иногда по темну. Помню, что пришел раз в 10 вечера, Мама думала, что я потерялся. По дороге мы съедали часть корки хлеба, потом мама эту часть нам и делила. Себе она не делила, но мы всегда просили, чтобы она у нас брала себе, и она ела и часто плакала.

По улицам ходили побирушки, это мы так называли, кто хлеба просил, тети обычно были. Сумки у них были матерчатые. Сумки эти они носили через плечо. Они были латаные-перелатаные (это когда латка на латке). Я сам видел, как собака вцепилась в такую сумку и учуяв, видно, хлеб так и не отпускала, вырвала хлеб с частью сумки.

По вечерам мы с Мамой и с братьями часто мечтали о хорошей жизни, это когда вырастем. А Мама шутила, что вот когда вырастет Валя, это я, так вот он будет заботиться обо мне. Я заботу понимал по- своему. И когда Мама говорила, как бы ей не пришлось идти по миру с сумкой, так я обещал ей сшить крепкую сумку, чтоб собаки не разорвали, на что все громко смеялись, а Мама грустной становилась, когда не смеялась.