Невзирая на звук Рождества,
Мы брели по чуть зимнему парку,
И простые природы подарки
Теребили набор волшебства.

Сож ютился в своих габаритах.
Мост, пронзённый ежом фонарей,
Уносился, как стая джигитов,
За пределы придумки моей.

А вчера месяц гоголъский таял,
Снег мертвел изветшавшим ковром.
И не думал я, и не чаял,
Что вернулся я гостем в свой дом.

Как быстро зарастает наша память. Тот Гомель, о котором я мечтаю, и который питает меня – это город очень далёкого прошлого. Именно там я иногда нахожусь в своих фантазиях, когда мне выпадает редкая возможность неспешной прогулки по родным улицам. Город моего детства теперь уже тоже в прошлом, хоть и не так далеко. Гомель теперешний не имеет и следа XVII века или более раннего столетия. Разве только деревенские домики Мильчи, Волотовы или Полесской улицы напоминают, подсказывают, как выглядел наш город раньше, когда был деревянным. Да фигура лодочника - первого гомелянина у Сожа с неведомо откуда взявшейся рысью, обращает полёт мысли к первобытным временам.

Гомель имперский, Гомель великого просветителя Румянцева, Гомель Ирины Паскевич - слава Богу, что это сохранилось. Люди не пощадили чудную деревянную застройку столетней давности, но, кажется, Господь сохранил собор и парк, дворец и что-то от Шабуневского.

Город - это всегда, прежде всего, люди, а не стены, не камни. Но камни стен - это тоже город. Они имеют право на существование. Люди не ценят прошлого. Не может сохраниться и дожить до столетнего возраста то, что уничтожается в тридцать лет! Нельзя получить памятник архитектуры (да и любой другой), проверенный временем, в подарок. Его нужно вырастить, как колос, сохранить. Перекрасить дом в другой цвет - это значит погубить его маленькую историю. Уничтожить название магазина (в угоду новой торговой сети), который работал полстолетия - это значит быть человеком, не имеющим представления о морали. Мой Гомель - это моя память. Воспоминание о роддоме, где я появился на свет, и которого уже нет (он стал чем-то вроде прокуратуры). Это пустыри, на которых, как грибы после щедрого дождя, теперь выросли дома. Мне только двадцать лет, а моего маленького прошлого уже почти совсем нет. Но это по-прежнему мой город. Это мой город до последнего камня, до последней капли воды в фонтане у цирка, до последнего солнечного блика, исчезающего на закате. И если можно отнять всё, то память, хоть какое-то время, будет давать возможность насладиться чем-то дорогим, запретным и, часто, понятным только тебе и родственным душам.

Моё существование здесь скорее историческое. Здесь я мыслю... Вот Николай Петрович Румянцев, так много сделавший для русской культуры, и, по случайности, для белорусской... Ведь ни следа, ни тени не осталось от его могилы в Петро-Павловском соборе, зато Иван Паскевич, бравший Варшаву, упокоен рядом и могила его сохранена...

Город - это люди, и то, какие стены они воздвигают, во многом показывает их. То, что ими созидается и то, что они лишают права на существование, отражает их будто в волшебном зеркале, которое смывает всякую фальшь. Я верю, что однажды мы заслужим нечто большее, чем улица Войкова (причастного к расстрелу царской семьи) или памятник Дзержинскому. Все исторические слои должны быть на своём месте и не перекрывать один одного. Я за справедливость.

Может быть, если мы будем больше ценить и любить наше прошлое, время будет милосердно и к нам. Это лучшее, кажется, что мы можем без особого труда сделать для родного города. И те, кто придут потом, будут вспоминать о нас с уважением. А благодарная память потомков испокон веков ценилась и почиталась за наивысшее счастье.